Ливенсон закусил губу. Он действительно вспомнил, что девушка несколько дней назад подходила к нему со своей деликатной просьбой. Но он не вправе был что-то делать без разрешения Юлии.

– Где же вы раньше-то были? – спросил он. – И в любом случае, нечего было по бабкам ходить.

Анестезиолог прилаживал капельницу к Сашиной руке.

– Да не было меня дома, не знала я ничего! – зарыдала в голос Антонина. – Муж у меня в больнице лежал! А доченька терпеливая. Думала, поболит живот – перестанет. Да разве же мы ее с ребеночком-то без помощи бы оставили? Да вырастили бы этого ребеночка и без этого гада! А она вон, видишь, что решила с собой сделать! И зачем я ее только в строгости держала-а-а! – Плечи Антонины тряслись, спина содрогалась.

Азарцев стоял и в отупении смотрел на Сашину косу, свисающую с кушетки. В глазах его стояла картина, как Саша, со своей тогда еще закрученной на затылке косой, сновала по буфетной, как мьиа полы, как подавала ему булочки. И как ее рвало там же, в буфетной. А он-то ни разу потом не вспомнил о ней. И все реже думал о той, другой, которую оставил одну в грязной кухне, на полу в луже воды.

– Необходима операция. Но я здесь ничего не могу! – сказал Ливенсон. Он осмотрел Сашу и теперь наблюдал, как с его перчатки в раковину стекает мутная краснокоричневая жидкость. – Везите в Москву, в большую больницу. Или к себе в район. Но здесь оставаться нельзя. Каждая минута на вес золота.

– Да я все продам, только дочку спаси! – ввалился в дверь, услышав его слова, мужик.

– Не в деньгах дело, – грустно посмотрел на него Ливенсон. – Здесь одному мне не справиться.

– Да нигде нас не примут! – Папаша завыл, и вой его подхватила припавшая к Сашиной кушетке Антонина.

– Выйдите отсюда! – Азарцев вытеснил плачущих людей в коридор и молча посмотрел на Бориса Яковлевича. Тот окончательно развел руками. – Нет. Даже не думай. Здесь оперировать нет возможности.

Азарцев опустил глаза:

– Ведь умрет.

Ливенсон промолчал. Анестезиолог смотрел, как в желто-зеленую Сашину руку по каплям из системы медленно поступает жидкость. Потом на глазах у них ток ее замедлился и потихонечку прекратился. Анестезиолог вставил трубки своего фонендоскопа в уши, приложил кругляк к Сашиной шее.

– Поздно уже везти в Москву, – сказал он и вынул иглу из Сашиной вены. – Сердцебиения и дыхания больше нет.

– Будьте вы прокляты! – повалилась на пол в дверях Сашина мать. Анестезиолог и Ливенсон обошли ее и вышли. Азарцев достал телефон, позвонил. По его звонку явился из большого дома еще один охранник. Они сняли мертвую Сашу с кушетки, завернули опять в одеяло, спросили: «Куда нести?» Акушерка сделала Антонине снотворный укол. Азарцев сказал: «Положите пока в саду. Не надо здесь оставлять, чтобы видели другие пациентки. Я должен позвонить в милицию». Охранники понесли тело. Один из них задом распахнул дверь.

– Сделаешь шаг, застрелю! – Сашин отец сидел на влажной земле перед входом и держал дверь под прицелом. Охранники попятились назад, захлопнули за собой дверь. – Всех разнесу к ядреной фене! – словно в безумии повторял он.

Азарцев подошел к двери, осторожно чуть приоткрыл и посмотрел в образовавшуюся щель. Руки Сашиного отца тряслись, и ствол ружья прыгал.

– Брось ружье! – проговорил Азарцев. – Подумай о жене…

Сашин отец залег, как в засаде, и выстрелил. Дробь с грохотом шибанулась в металлическую дверь. Азарцев отпрянул в сторону. Но дверь выдержала. На некоторое время воцарилось молчание с той и другой сторон. Через некоторое время Азарцев еще раз крикнул:

– Мужик! Дочку ведь все равно не вернешь, а если посадят тебя, так и другую родить не успеешь…

Вдруг кто-то отодвинул его в сторону и распахнул дверь. Это Антонина, очнувшись, встала с пола и вышла из коридора. Теперь она стояла на пороге в полный рост и молча, горестно смотрела в темноту.

«Если сейчас еще раз выстрелит, то точно ее убьет», – подумал Азарцев, но побоялся что-либо сделать, чтобы не спровоцировать безумца. Антонина постояла и молча пошла по ступенькам вниз. Муж смотрел на нее в прицел и не двигался.

– Сашку сейчас будут выносить, – глухо сказала Антонина, проходя мимо него. – Пойдем, место надо в машине приготовить. – Она взяла из рук мужа ружье. Он медленно поднялся и побрел за ней. Следом за ними охранники понесли Сашу.

Азарцев вернулся в коридор и сел на скамейку. Ливенсон в родовой занимался пациенткой.

«А может, Юля права и лучше уж так – прерывать беременность под наркозом и под присмотром врача?»

Три машины подъехали к воротам клиники одновременно. Из поселка явились милиция и труповозка забрать тело. Со стороны Москвы показалась блестящая «Вольво» с пожилым господином и каким-то незнакомым Азарцеву бодрым молодым человеком. Азарцев попросил милицию подождать.

Незнакомцы под руки вывели из дверей закутанную в меховое манто громко стонущую даму с голубыми волосами, усадили ее в машину и увезли. Азарцев провел милиционеров в дом. Отец Саши сказал, что повезет дочь в морг сам. Труповозка уехала. Милиционеры все записали и уехали тоже. Азарцев вышел проводить Сашу. Последнее, что он увидел, была снова свесившаяся с сиденья до пола ее толстая белокурая коса. Охранник закрыл за машиной ворота.

Азарцев и анестезиолог прошли в дом.

– Хорошо хоть больные спят, – заметил анестезиолог. – Не то, что мы. Пушкой не разбудишь. – Он посмотрел на часы. – Пять утра. У меня завтра операционный день и еще ночное дежурство.

Они прошли в буфетную Не включая света, Азарцев подошел к окну. Луна сместилась на небосклоне, и он увидел, что первый заморозок покрыл сединой траву на газоне. Щелкнул выключатель. Заспанный буфетчик появился за стойкой.

– Вам чай или кофе?

– Кофе. Покрепче, – попросил анестезиолог. Азарцев промолчал.

Буфетчик включил машину и стал застегивать перед зеркалом витрины свою темно-красную бархатную бабочку. «Черт знает, что за работа!» – заспанно думал он. Азарцев стоял лицом к окну и смотрел, как на освещенной веранде охранник, сняв с пьедестала статую расстрелянной Афродиты, положил ее в сторону и стал сметать веником белые осколки ее гипсовой головы.

В домике у Бориса Яковлевича акушерка мьиа полы. Девушки благополучно разродились мертвыми плодами и теперь спали. Брюнетка даже и не подумала посмотреть на младенца, а блондинка попросила ей его показать, но Борис Яковлевич под каким-то предлогом отказал.

И утро все-таки настало, хотя измученные дежурством люди уже и не чаяли дождаться его прихода. Борис Яковлевич, обычно читающий на прощание нотацию о том, что роды, пусть и искусственные, пусть и небольшим по размеру плодом, все-таки не игрушка, а сложный физиологический процесс, и повторять его не рекомендуется, теперь торопливо писал объяснение в милицию о том, что видел. Этим же занимались и Азарцев, и его коллега-анестезиолог. Часам к семи, когда все закончилось, анестезиолог собрался домой.